Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец…
Афанасий Фет
Окей, Гугл!
Когда практически все действующие лица заняты увеличиванием громкости собственного звучания, нам становится одиноко – и, приняв на веру принципиальное отсутствие собеседника, мы, чертыхнувшись, вступаем в разговор с гаджетами.
— Окей, Гугл! Что такое «произведение искусства»?
— Объект, обладающий эстетической ценностью; материальный продукт художественного творчества, сознательной деятельности человека.
Ничего себе. Ну, ладно, с различием — «объект/субъект» — лучшие из нас ещё справятся. А вот, разбираясь с «эстетической ценностью», «художественным творчеством» и «сознательной деятельностью», мы позабудем вопрос, с которого начали. Попробуем-ка зайти с другой стороны.
— Гугл! А что такое «попса»?
— Популярная, коммерчески успешная музыка, независимо от жанра и направления.
Очень странно. Или мы с вами ошибочно противопоставили попсу произведению искусства, или сбой какой в интернете…
С подобными размышлениями я и отправлялся на один спектакль, в примечаниях к которому было написано «концерт».
Дело в боа и шляпе
На сцене «Дома Высоцкого на Таганке» с посвящённой поэтам серебряного века программой «Потерянные птицы» выступала актриса и певица Алёна Резник. Декорациями и реквизитом служили офисное вращающееся кресло с прилёгшим на него перистым боа и типовой современный стул с покоящейся на нём шляпой.
Действие началось с того, что Актриса в строгом мужском костюме начала ХХ века задумчиво прошлась по сцене, села на стул и прочитала стихотворение Игоря Северянина «Поэза странностей жизни». В воздухе повисло: «Как же жить?». «Как же жить? Когда возможно расставаться,/ Когда возможно разлюбить?». Разлюбить? Но – кого?
«Да, выходит, пели мы задаром», — строчка из романса «Дорогой длинною» перебивает мой внутренний монолог, — » Если мы покончили со старым»… Так с чем покончили-то?
После «Шумного муарового платья» Игоря Северянина я обнаруживаю себя в «Бродячей собаке», описанной Георгием Ивановым в его «Петербуржских зимах»: в ресторанчике, «ставшем штаб-квартирой всей петербургской богемы, где садились, кто как хочет, в буфет за едой и вином ходили сами, сами расставляли тарелки, где заблагорассудится»… Звучит музыка, аплодисменты, щелканье пробок, звон стаканов… Кажется, что если обернуться, увидишь «прихлёбывающую чёрный кофе и курящую тонкую папиросу Анну Ахматову», которая выводит в чьём-то памятном альбоме заметку о вечере: «На стенах цветы и птицы/ Томятся по облакам». А где-то за ней, наверное, Осип Мандельштам, давясь от смеха, читает кому-то четверостишье, только что им сочинённое: «Не унывай, / Садись в трамвай, / Такой пустой, / Такой восьмой…». А если очень повезёт, то сейчас заявится «северный красавец с прелестно вьющимися волосами, в поэтической бархатной куртке с мягким расстегнутым воротником белой рубашки – Александр Блок, и некрасивый, подтянутый, «разноглазый», коротко подстриженный, в чопорном сюртуке, Николай Гумилев»…
И для всех нас сегодня выступает Алёна Резник, вспоминающая Марину Цветаеву: «На пристани — цилиндр и мех, / Хотелось бы: поэт, актриса.»… Эх. Ещё как хотелось бы! Певица подходит к задней белой стене и отчаянно бьёт её рукой, которую только что, согласно стихотворению, держала «заложив в кармане». Больно. По-настоящему. Алёна Резник встряхивает кисть и на мгновение позволяет лицу исказиться, но, поборов всё лишнее, продолжает. «Я вздрагиваю от холода — / Мне хочется онеметь! / А в небе танцует золото — / Приказывает мне петь», — Осип Мандельштам перекликается со словами, адресованными Ямщику, которого, без надежды на ответ, Актриса просит не «гнать лошадей», потому что спешить некуда – на голой сцене тесно. В «Бродячей собаке» тесно.
Сегодня мы ещё перенесёмся на побережье океана и в бары Пикадилли, для нас ещё прозвучат романсы на стихи Георгия Иванова, Сергея Есенина, Федерико Гарсиа Лорки, нам ещё явятся несколько танго Астора Пьяццоллы. Алёна Резник ещё отвернётся к стене, чтобы не напоказ смахнуть реальную слезу…
Но один Цветаевский вопрос уже никак не выкинуть из головы: «Как живётся вам с другою?» Прелесть, а не вопрос. После него перистое боа вылетает за кулисы, потому что «С пошлиной бессмертной пошлости / Как справляетесь, бедняк?», потому что название «боа» переводится с латыни как змея-душитель, удав, потому что боа – вульгарно и пошло. Потому что его перья – это настоящее некогда «потерянных птиц»… Потому что вопрос не про любовницу, а про музыку, поэзию, традицию, искусство…
Потому что «романс» – заимствованный жанр – своей интонацией походит на русский «плач». И плач Алёны Резник – это продолжение плача Марины Цветаевой, бесконечно влюблённой в Пушкина, в оригинале знавшего «Слово о полку Игореве» и мечтавшего сделать своё переложение древнерусского эпоса… Каким бы у него вышел «Плач Ярославны»? Тот самый плач, что повернул, казалось бы, безвыходный сюжет…
Вот оно! Пусть, мы пока не можем сказать точно, что есть «произведение искусства», а что есть «попса», но знать, что они – не одно и то же, пытаться отличать одно от другого – нам необходимо. По крайней мере, тем, кто не путает понятия «объект» и «субъект».
Может быть, первое выделяется тем, что опирается на традицию, продолжает её, и именно поэтому оно в состоянии усиливать бой сердец, перебрасывать нас в другие миры? Может быть, только попав в какой-то ряд и сравнив себя с его представителями, человек способен пробудить в своей природе то, что Гумилёв называл «рождением шестого чувства»? Может быть, это соотнесение и есть «шестикрылый серафим», дарующий способность «глаголом жечь сердца людей»? Кому, как не поэтам серебряного века – со всеми их «измами» – этого не знать? Они находили вдохновение в стихах Евгения Баратынского, Фёдора Тютчева, Афанасия Фета… И где же затерялись-то все акмеисты, символисты, футуристы, имажинисты? Не в наших ли беспрерывных заказах второго?
Письмо в бутылке
В поисках ответа натыкаюсь на эссе Осипа Мандельштама «О собеседнике», в котором двадцатидвухлетний поэт пишет:
«Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу ее в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего. Я вправе был сделать это. Я не распечатал чужого письма. Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет ее. Нашел я. Значит, я и есть таинственный адресат.
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.»
И если Мандельштам, читая стихотворение Баратынского, испытывал чувство, как «если бы в его руки попала такая бутылка», то чем мы хуже? И Алена Резник доказывает нам это своей способностью «шепнуть о том, пред чем язык немеет…»
Кирилл Сафронов
